Послушай, сын. Я произношу эти слова в то время, когда ты спишь. Твоя маленькая рука подложена под щёчку,

а вьющиеся белокурые волосы слиплись на влажном лбу. 
Я один прокрался в твою комнату. Несколько минут назад, когда я сидел в библиотеке и читал газету, на меня нахлынула тяжёлая волна раскаяния. Я пришёл к твоей кроватке с сознанием своей вины.
Вот о чём я думал, сын: я сорвал на тебе своё плохое настроение.

Я выбранил тебя, когда ты одевался, так как ты только прикоснулся к своему лицу мокрым полотенцем. Я отчитал тебя за то, что ты не почистил ботинки. Я сердито закричал на тебя,

когда ты бросил на пол что-то из своей одежды. 
За завтраком я тоже к тебе придирался. Ты пролил чай.

Ты жадно глотал пищу. Ты положил локти на стол. Ты слишком густо намазал хлеб маслом. А затем, когда ты отправился поиграть,

а я торопился на поезд, ты обернулся, помахал мне рукой и крикнул: «До свидания, папа!», я же нахмурил брови и отвечал:

«Распрями плечи!» 
Затем, в конце дня, всё началось снова. Идя по дороге домой,

я заметил тебя, когда ты на коленях играл в шарики. На твоих чулках были дыры. Я унизил тебя перед твоими товарищами, заставив идти домой впереди меня. Чулки дорого стоят – и если бы ты должен был покупать их на собственные деньги, то был бы более аккуратным! Вообрази только, сын, что это говорил тебе твой отец! 
Помнишь, как ты вошёл затем в библиотеку, где я читал, - робко,

с болью во взгляде? Когда я мельком взглянул на тебя поверх газеты, раздражённый тем, что мне помешали, ты в нерешительности остановился у двери. «Что тебе нужно?» - резко спросил я. 
Ты ничего не ответил, но порывисто бросился ко мне, обнял за шею и поцеловал. Твои ручки сжали меня с любовью, которую бог вложил в твоё сердце и которую даже моё пренебрежительное отношение не смогло иссушить. А затем ты ушёл, семеня ножками, вверх по лестнице.
Так вот, сын, вскоре после этого газета выскользнула из моих рук и мною овладел ужасный, тошнотворный страх.

Что со мною сделала привычка? Привычка придираться,

распекать – такова была моя награда тебе за то, что ты – маленький мальчик. Нельзя ведь сказать, что я не любил тебя. Всё дело в том,

что я ожидал слишком многого от юности

и

мерил тебя меркой своих собственных лет. 
А в твоём характере так много здорового, прекрасного и искреннего. Твоё маленькое сердце столь же велико, как рассвет над далёкими холмами. Это проявилось в твоём стихийном порыве, когда ты бросился ко мне, чтобы поцеловать меня перед отходом ко сну. Ничто другое не имеет сегодня значения, сын. Я пришёл к твоей кроватке в темноте и, пристыженный, преклонил перед тобой колени!
Это слабое искупление. Я знаю, ты не понял бы всех этих вещей,

если бы я тебе сказал всё это, когда ты проснёшься. Но завтра я буду настоящим отцом! Я буду дружить с тобой, страдать, когда ты страдаешь, и смеяться, когда ты смеёшься. Я прикушу свой язык, 

когда с него будет готово сорваться раздраженное слово. Я постоянно буду повторять как заклинание:

«он ведь только мальчик, маленький мальчик!» 
Боюсь, что я мысленно видел в тебе взрослого мужчину. Однако сейчас, когда я вижу тебя, сын, устало съёжившегося в твоей кроватке,

я понимаю, что ты ещё ребёнок. Ещё вчера ты был на руках у матери,

и головка твоя лежала на её плече.

Я требовал слишком многого, слишком многого.